Неточные совпадения
Стародум(к Правдину). Чтоб оградить ее жизнь от недостатку в нужном, решился я удалиться на несколько лет в ту
землю, где достают деньги, не променивая их на совесть, без подлой выслуги, не грабя отечества; где требуют денег от самой
земли, которая поправосуднее
людей, лицеприятия не знает, а платит одни труды верно и щедро.
— Погоди. И ежели все
люди"в раю"в песнях и плясках время препровождать будут, то кто же, по твоему, Ионкину, разумению,
землю пахать станет? и вспахавши сеять? и посеявши жать? и, собравши плоды, оными господ дворян и прочих чинов
людей довольствовать и питать?
Но Архипушко не слыхал и продолжал кружиться и кричать. Очевидно было, что у него уже начинало занимать дыхание. Наконец столбы, поддерживавшие соломенную крышу, подгорели. Целое облако пламени и дыма разом рухнуло на
землю, прикрыло
человека и закрутилось. Рдеющая точка на время опять превратилась в темную; все инстинктивно перекрестились…
Все удивительные заключения их о расстояниях, весе, движениях и возмущениях небесных тел основаны только на видимом движении светил вокруг неподвижной
земли, на том самом движении, которое теперь передо мной и которое было таким для миллионов
людей в продолжение веков и было и будет всегда одинаково и всегда может быть поверено.
Стада улучшенных коров, таких же, как Пава, вся удобренная, вспаханная плугами
земля, девять равных полей, обсаженных лозинами, девяносто десятин глубоко запаханного навоза, рядовые сеялки, и т. п., — всё это было прекрасно, если б это делалось только им самим или им с товарищами,
людьми сочувствующими ему.
И каждое не только не нарушало этого, но было необходимо для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на
земле чудо, состоящее в том, чтобы возможно было каждому вместе с миллионами разнообразнейших
людей, мудрецов и юродивых, детей и стариков — со всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и царями, понимать несомненно одно и то же и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит жить и которую одну мы ценим.
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по
земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому, что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с
людьми или с судьбою…
Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда
люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок
земли или за какие-нибудь вымышленные права!..
Тихо было все на небе и на
земле, как в сердце
человека в минуту утренней молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем.
Из наук были избраны только те, которые способны образовать из
человека гражданина
земли своей.
— Да не позабудьте, Иван Григорьевич, — подхватил Собакевич, — нужно будет свидетелей, хотя по два с каждой стороны. Пошлите теперь же к прокурору, он
человек праздный и, верно, сидит дома, за него все делает стряпчий Золотуха, первейший хапуга в мире. Инспектор врачебной управы, он также
человек праздный и, верно, дома, если не поехал куда-нибудь играть в карты, да еще тут много есть, кто поближе, — Трухачевский, Бегушкин, они все даром бременят
землю!
Он почувствовал удовольствие, — удовольствие оттого, что стал теперь помещиком, помещиком не фантастическим, но действительным, помещиком, у которого есть уже и
земли, и угодья, и
люди —
люди не мечтательные, не в воображенье пребываемые, но существующие.
— «Так, так, на это я согласен, это правда, никто не продаст хороших
людей, и мужики Чичикова пьяницы, но нужно принять во внимание, что вот тут-то и есть мораль, тут-то и заключена мораль: они теперь негодяи, а, переселившись на новую
землю, вдруг могут сделаться отличными подданными.
Трещит по улицам сердитый тридцатиградусный мороз, визжит отчаянным бесом ведьма-вьюга, нахлобучивая на голову воротники шуб и шинелей, пудря усы
людей и морды скотов, но приветливо светит вверху окошко где-нибудь, даже и в четвертом этаже; в уютной комнатке, при скромных стеариновых свечках, под шумок самовара, ведется согревающий и сердце и душу разговор, читается светлая страница вдохновенного русского поэта, какими наградил Бог свою Россию, и так возвышенно-пылко трепещет молодое сердце юноши, как не случается нигде в других
землях и под полуденным роскошным небом.
Теперь только истинно и ясно чувствую, что есть какой-то долг, который нужно исполнять
человеку на
земле, не отрываясь от того места и угла, на котором он постановлен.
Счастлив писатель, который мимо характеров скучных, противных, поражающих и печальною своею действительностью, приближается к характерам, являющим высокое достоинство
человека, который из великого омута ежедневно вращающихся образов избрал одни немногие исключения, который не изменял ни разу возвышенного строя своей лиры, не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям, и, не касаясь
земли, весь повергался и в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы.
Возделывай
землю — сказано
человеку, трудись… что тут хитрить!
Несмотря на это, на меня часто находили минуты отчаяния: я воображал, что нет счастия на
земле для
человека с таким широким носом, толстыми губами и маленькими серыми глазами, как я; я просил бога сделать чудо — превратить меня в красавца, и все, что имел в настоящем, все, что мог иметь в будущем, я все отдал бы за красивое лицо.
Но не слышал никто из них, какие «наши» вошли в город, что привезли с собою и каких связали запорожцев. Полный не на
земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз в жизни дается чувствовать
человеку.
Рассматривая, он заметил на другой стороне ее группу из двух-трех
человек, лежавших почти без всякого движения на
земле.
Бешеную негу и упоенье он видел в битве: что-то пиршественное зрелось ему в те минуты, когда разгорится у
человека голова, в глазах все мелькает и мешается, летят головы, с громом падают на
землю кони, а он несется, как пьяный, в свисте пуль в сабельном блеске, и наносит всем удары, и не слышит нанесенных.
Тихо склонился он на руки подхватившим его козакам, и хлынула ручьем молодая кровь, подобно дорогому вину, которое несли в склянном сосуде из погреба неосторожные слуги, поскользнулись тут же у входа и разбили дорогую сулею: все разлилось на
землю вино, и схватил себя за голову прибежавший хозяин, сберегавший его про лучший случай в жизни, чтобы если приведет Бог на старости лет встретиться с товарищем юности, то чтобы помянуть бы вместе с ним прежнее, иное время, когда иначе и лучше веселился
человек…
Раскольников протеснился, по возможности, и увидал, наконец, предмет всей этой суеты и любопытства. На
земле лежал только что раздавленный лошадьми
человек, без чувств, по-видимому, очень худо одетый, но в «благородном» платье, весь в крови. С лица, с головы текла кровь; лицо было все избито, ободрано, исковеркано. Видно было, что раздавили не на шутку.
Так не на
земле, а там… о
людях тоскуют, плачут, а не укоряют, не укоряют! а это больней-с, больней-с, когда не укоряют!..
Только что он хотел отворить дверь, как вдруг она стала отворяться сама. Он задрожал и отскочил назад. Дверь отворялась медленно и тихо, и вдруг показалась фигура — вчерашнего
человека из-под
земли.
Русские
люди вообще широкие
люди, Авдотья Романовна, широкие, как их
земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной гениальности.
Все тверже и тверже укреплялась в нем мысль, что если бы действительно этот загадочный вчерашний
человек, этот призрак, явившийся из-под
земли, все знал и все видел, — так разве дали бы ему, Раскольникову, так стоять теперь и спокойно ждать?
Спастись во всем мире могли только несколько
человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род
людей и новую жизнь, обновить и очистить
землю, но никто и нигде не видал этих
людей, никто не слыхал их слова и голоса.
Гениальные
люди из миллионов, а великие гении, завершители человечества, может быть, по истечении многих тысячей миллионов
людей на
земле.
Человек помолчал и вдруг глубоко, чуть не до
земли, поклонился ему. По крайней мере тронул
землю перстом правой руки.
И все судьи у них, в ихних странах, тоже все неправедные; так им, милая девушка, и в просьбах пишут: «Суди меня, судья неправедный!» А то есть еще
земля, где все
люди с песьими головами.
В одной
земле сидит на троне салтан Махнут турецкий, а в другой — салтан Махнут персидский; и суд творят они, милая девушка, надо всеми
людьми, и что ни судят они, все неправильно.
Вот еще какие
земли есть! Каких-то, каких-то чудес на свете нет! А мы тут сидим, ничего не знаем. Еще хорошо, что добрые
люди есть; нет-нет да и услышишь, что на белом свету делается; а то бы так дураками и померли.
Так
люди на пароходе, в море, разговаривают и смеются беззаботно, ни дать ни взять, как на твердой
земле; но случись малейшая остановка, появись малейший признак чего-нибудь необычайного, и тотчас же на всех лицах выступит выражение особенной тревоги, свидетельствующее о постоянном сознании постоянной опасности.
— А! вот вы куда забрались! — раздался в это мгновение голос Василия Ивановича, и старый штаб-лекарь предстал перед молодыми
людьми, облеченный в домоделанный полотняный пиджак и с соломенною, тоже домоделанною, шляпой на голове. — Я вас искал, искал… Но вы отличное выбрали место и прекрасному предаетесь занятию. Лежа на «
земле», глядеть в «небо»… Знаете ли — в этом есть какое-то особенное значение!
Утром, выпив кофе, он стоял у окна, точно на краю глубокой ямы, созерцая быстрое движение теней облаков и мутных пятен солнца по стенам домов, по мостовой площади. Там, внизу, как бы подчиняясь игре света и тени, суетливо бегали коротенькие
люди, сверху они казались почти кубическими, приплюснутыми к
земле, плотно покрытой грязным камнем.
— Постой, погоди! — веселым голосом попросил Осип, плавно поводя рукою в воздухе. — Ну, а если взять
человека в пределах краткой жизни, тогда — как? Кто он будет? Вот некоторые достоверно говорят, что, дескать,
люди — хозяева на
земле…
«Как это все не нужно: Лютов, Дуняша, Макаров… — думал Самгин, отмахиваясь от агента. — До смешного тесно на
земле. И однообразны пути
людей».
— Вчера там, — заговорила она, показав глазами на окно, — хоронили мужика. Брат его, знахарь, коновал, сказал… моей подруге: «Вот, гляди,
человек сеет, и каждое зерно, прободая
землю, дает хлеб и еще солому оставит по себе, а самого
человека зароют в
землю, сгниет, и — никакого толку».
Улицу перегораживала черная куча
людей; за углом в переулке тоже работали, катили по мостовой что-то тяжелое. Окна всех домов закрыты ставнями и окна дома Варвары — тоже, но оба полотнища ворот — настежь. Всхрапывала пила, мягкие тяжести шлепались на
землю. Голоса
людей звучали не очень громко, но весело, — веселость эта казалась неуместной и фальшивой. Неугомонно и самодовольно звенел тенористый голосок...
Лютов видел, как еще двое
людей стали поднимать гроб на плечо Игната, но
человек в полушубке оттолкнул их, а перед Игнатом очутилась Алина; обеими руками, сжав кулаки, она ткнула Игната в лицо, он мотнул головою, покачнулся и медленно опустил гроб на
землю. На какой-то момент
люди примолкли. Мимо Самгина пробежал Макаров, надевая кастет на пальцы правой руки.
Самгин догадался, что пред ним
человек, который любит пошутить, шутит он, конечно, грубо, даже — зло и вот сейчас скажет или сделает что-нибудь нехорошее. Догадка подтверждалась тем, что грузчики, торопливо окружая запевалу, ожидающе, с улыбками заглядывали в его усатое лицо, а он, видимо, придумывая что-то, мял папиросу губами, шаркал по
земле мохнатым лаптем и пылил на ботинки Самгина. Но тяжело подошел чернобородый, лысый и сказал строгим басом...
— Место — неуютное. Тоскливо. Смотришь вокруг, — говорил Дмитрий, — и возмущаешься идиотизмом власти, их дурацкими приемами гасить жизнь. Ну, а затем, присмотришься к этой пустынной
земле, и как будто почувствуешь ее жажду
человека, — право! И вроде как бы ветер шепчет тебе: «Ага, явился? Ну-ко, начинай…»
— Мы обязаны этим реализму, он охладил жизнь, приплюснул
людей к
земле. Зеленая тоска и плесень всяких этих сборников реалистической литературы — сделала
людей духовно нищими. Необходимо возвратить
человека к самому себе, к источнику глубоких чувств, великих вдохновений…
— Интересен мне, ваше благородие, вопрос — как вы думаете: кто
человек на
земле — гость али хозяин? — неожиданно и звонко спросил Осип. Вопрос этот сразу прекратил разговоры плотников, и Самгин, отметив, что на него ожидающе смотрит большинство плотников, понял, что это вопрос знакомый, интересный для них. Обняв ладонями кружку чая, он сказал...
— Почему? — повторил студент, взял
человека за ворот и встряхнул так, что с того слетела шапка, обнаружив испуганную мордочку. Самгина кто-то схватил сзади за локти, но тотчас же, крякнув, выпустил, затем его сильно дернули за полы пальто, он пошатнулся, едва устоял на ногах; пронзительно свистел полицейский свисток, студент бросил
человека на
землю, свирепо крикнув...
«Полуграмотному
человеку, какому-нибудь слесарю, поручена жизнь сотен
людей. Он везет их сотни верст. Он может сойти с ума, спрыгнуть на
землю, убежать, умереть от паралича сердца. Может, не щадя своей жизни, со зла на
людей устроить крушение. Его ответственность предо мной… пред людями — ничтожна. В пятом году машинист Николаевской дороги увез революционеров-рабочих на глазах карательного отряда…»
— «Восемьдесят тысяч верст вокруг самого себя», — как сказал Глеб Иванович Успенский о Льве Толстом. А ведь это, пожалуй, так и установлено навсегда, чтобы
земля вращалась вокруг солнца, а
человек — вокруг духа своего.
Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана, казалось, что этот дом уходит в
землю от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном тяжелыми запахами, на панелях, у дверей сидели и стояли очень демократические
люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
В нескольких шагах от этой группы почтительно остановились молодцеватый, сухой и колючий губернатор Баранов и седобородый комиссар отдела художественной промышленности Григорович, который делал рукою в воздухе широкие круги и шевелил пальцами, точно соля
землю или сея что-то. Тесной, немой группой стояли комиссары отделов, какие-то солидные
люди в орденах, большой
человек с лицом нехитрого мужика, одетый в кафтан, шитый золотом.